В окопах — сырость, грязь, влажные салфетки вместо душа. Боец листает новостную ленту — а там в Москве кто-то с разбегу ныряет в торт под визг разнаряженных красавиц. Одни смотрят в тепловизоры, другие зависают в соцсетях. Россия словно раскололась надвое: одни находятся на грани жизни и смерти, другие — в сиянии софитов и брызгах просекко. «Мы устали от войны, хотим просто жить и наслаждаться», — говорят они нам. Но можно ли назвать жизнью то, что не ведает стыда? Сколько простоит государство, где на одних сыплются дроны, а на других — мишура?
Быт на передовой суров: земля, вода, банка тушёнки, горсть папирос. Между вылазками — короткие минуты связи, за которые можно отправить весточку домой или пробежаться глазами по сводкам. Открывает солдат мессенджер — а там московский гламур, вспышки камер, шампанское, торт.
Мы привыкли сосуществовать в параллельных мирах, но теперь эта пропасть стала физически осязаемой. В одном мире рвутся снаряды, свистят пули, в другом люди нежатся под тёплым солнышком на пляжах. Пока одни спят в промокших бушлатах и греют ладони над жестянкой, другие выясняют, какой алкогольный напиток лучше всего подходит к устрицам. И вроде бы всё естественно: кто-то воюет, кто-то восстанавливает силы. Но наступают мгновения, когда отдых превращается в издевательство, а смех звучит как оскорбление.
Четвёртый год идут сражения. Сотни тысяч человек на передовой, миллионы — в ежедневной тревоге за своих воюющих родных. А в лентах — новый брак медийной фигуры, вечеринка инфлюенсера, кинопремьера с красной дорожкой. Мир, где чужая боль перестала вызывать сопереживание, а вульгарность стала маркером статуса.
У этих всё хорошо. Скриншот: «Антиглянец»
Нет, это не призыв к социальной вражде, зависти или классовой ненависти. Это чувство, когда испытываешь стыд за других. Ведь неуместное веселье — это насмешка над частью народа. Государство, где в Белгороде грохочут сбиваемые дроны, а в Москве — диджеи на вечеринках, явно утратило единство.
Такое в истории происходило не раз. Так было в древнем Риме — когда варвары уже стучались в ворота, а на арене лилась кровь христианских мучеников, знатные римляне аплодировали гладиаторам, а плебс требовал хлеба и зрелищ. Так было и в Париже — когда под ритмы канкана пили абсент, а до верденской мясорубки оставались считаные месяцы.
Накануне революции в России многие также не осознали, что очередной бал — уже прощальный. В Петербурге спорили о поэзии, кокотки заказывали ананасную воду, кружились в вальсе в «Медведе», пока поручику Петрову отрывало ноги осколками снарядов:
«Если б он, приведённый на убой, Вдруг увидел, израненный, Как вы измазанной в котлете губой Похотливо напеваете Северянина!» — негодовал Маяковский.
Но это их ничуть не волновало.
СССР на закате 1980-х тоже пребывал в эйфории. Кассеты, жвачка, джинсы — радость потребительства как новая религия. Люди танцевали под «Ласковый май», а страна уже трещала по швам. Веселье — универсальная реакция на страх, на предчувствие конца. Когда не хочешь слышать набат, включаешь музыку погромче.
Сейчас всё до боли знакомо. Светские хроники, торты, блёстки и гламур — как защитный жест, отменяющий действительность. Праздник превращается в наркотик, позволяющий не чувствовать чужого страдания.
Проблема не в веселье как таковом, разумеется, а в утраченном чувстве меры. В здоровом обществе стыд всегда выполнял роль внутреннего регулятора, он был цензором, который не позволял народу деградировать до стада. Когда человек теряет стыд, он перестаёт быть гражданином. Когда это делает элита, она утрачивает право ею называться.
Стыд — это инстинкт самосохранения. В нём живёт родовая память: негоже плясать, когда рядом проходят похороны. У нас этот рефлекс, кажется, отключили.
Подлинная роскошь в наши дни — не торт с золотыми блёстками, а сдержанность. Умение сохранять достоинство, когда родина истекает кровью. Война обнажает не только подвиг, но и пошлость. Она демонстрирует, кто способен на благородство, а кто становится просто глянцевой оболочкой.
Если общество желает сохраниться, ему необходимо вернуть простую границу: можно радоваться, можно жить полной жизнью, но нельзя делать вид, будто вокруг ничего не творится. Стыд — это то, что хранит в нас человеческое. Потеряешь стыд — потеряешь себя, а затем и страну.
История никогда не мстит — она просто повторяет уроки до тех пор, пока они не будут усвоены. Когда богатые перестают замечать бедных, а роскошь теряет всякие границы, для страны начинается обратный отсчёт. Так было в имперском Петербурге, так было в позднем СССР, так произойдёт и сейчас, если не проснётся совесть.
Пир во время атак дронов не может продолжаться бесконечно. Когда одни прыгают в торт, а другие — в грязь окопов, история сама решает, кого сметёт первым.